Портрет на фоне пейзажа. Как сделать портрет человека из пейзажа Портрет на фоне пейзажа
Секрет создания хорошего фотопртрета по сути не является секретом. В первую очередь портрет должен быть простым, поэтому каждому по силам создать свой шедевр.
Для начала определитесь с местом съёмки. Если вы нашли его заранее, то «не отходя от кассы»изучите как меняется на протяжении дня освещение, оцените задний фон, исходя из которого подберите несколько точек для съёмки.
В портретном жанре всё-таки есть нечто мистическое. Бывает так, что даже небольшое изменение света или позы человека кардинально меняют смысловую нагрузку снимка. Но поскольку мы будем фотографировать на природе, не менее важную роль сыграет и растительный антураж вокруг и позади модели. Кроме этого, хорошо будет если частица природы окажется в руках модели, что лишь подчеркнёт наше единение с ней.
Для того чтобы очутиться в лесу, совсем не нужно ехать куда-то далеко. Конечно, данный вариант предпочтительный, но тем не менее, в каждом городе есть большие парковые зоны, которые с успехом послужат вам красивыми декорациями. В начале лета листва деревьев как никогда обладает яркими и сочными зелёными тонами, что наделит портрет радостной атмосферой. Зимой стволы и ветви деревьев очерчиваются в изящные силуэты, покрытые снежными шапками и портрет будет восприниматься уже совсем не так, как летом. Отсюда вывод — в зависимости от времени года, настроение вашего портрета будет меняться.
Проводя фотосъёмку в парке, придерживайтесь такого правила. Попросите вашу натуру встать под деревом, что очень актуально в яркий солнечный день – большая часть света задержится или рассеется кроной дерева, в результате лицо модели будет равномерно освещено с акцентом в боковую часть. Только старайтесь чтобы модель не слишком сильно прислонялась к стволу дерева, поскольку это чревато появлением теней и зеленоватого оттенка… Мы же не эльфы:-)
Многие из нас, в том числе и автор, предпочитает фотографироваться в весеннюю пору, когда трава и деревья просыпаются после почти полугодичного небытия. Незабываемые моменты, жаль что они мимолётны… Да, свежая, ярко зелёная весенняя листва или цветущие хлопья сирени служат прекрасным дополнением к женскому портрету. Лето, как это не парадоксально, но всё же уступает весенней поре – изобилие солнца, слегка опылённая и местами поникшая из-за летнего зноя зелень, в комплексе всё это образовывает резко контрастируемые друг с другом цветовые зоны, что особенно проявляется в ужесточении свето-теневого рисунка на фотографиях.
А как на счёт осени? Помимо весны, осень считается ещё одним прекрасным временем года для создания портретов, да и вы согласитесь с этим – буйство ярких, оранжевых и багряных цветов, дополнительно подчёркивает солнечное осеннее небо, делая его ещё более голубым.
Ну а если вы решили организовать фотосессию зимой, то постарайтесь чтобы земля была уже накрыта снежком.
Приступая непосредственно к съёмочному процессу, продумайте расположенние людей. Если фотографируемые натуры находятся слишком далеко от объектива, то велика вероятность что они просто визуально сольются с окружающим фоном, если же люди будут расположены слишком близко, то тогда элементы природы не смогут полноценно дополнить портрет.
Как вы поняли, ничего сложного в создании портретов нет, все приёмы понятны и целиком осуществимы. Главное, что вы должны держать на контроле – освещение, которое постоянно норовит преобразить форму и объём лица портретируемого. Не менее важную роль играет и настроение, эмоции самого человека. Постоянно придерживайтесь разумного баланса человека и природы, что позволит обеим смысловым половинкам портрета органично дополнять друг-друга.
Вы когда-нибудь хотели создать застывший и в то же время драматичный пейзаж? В этом уроке вы узнаете, как объединить несколько стоковых изображений, включая светотени, чтобы создать драматичную, похожее на кино, фотоманипуляцию. Итак, давайте приступим!
Итоговый результат
Для выполнения урока вам понадобятся:
- Скалистый берег
- Волны
- Модель
- Птицы
Примечание: В этом урокеавтор использовал платные изображения. В данном архиве вы найдёте ссылки на исходные материалы и альтернативный вариант исходников от переводчика.
Шаг 1. Новый документ
Откройте программу Photoshop. Создайте новый документ, идём Файл- Новый.. (File > New…). Установите следующие размеры 3500 x 2300px. Нажмите OK. Скачайте стоковое изображение со скалистым берегом по ссыл
Портрет на фоне пейзажа — МК
Художник Гуго МАНИЗЕР: “Отец— скульптор так и сказал мне: “ Хочешь рисовать — рисуй”
17.06.2002 в 00:00, просмотров: 2811 Мне всегда хотелось побывать с таком доме. Каждый раз, проезжая мимо поселка Сокол, с завистью смотрела в сторону спрятавшихся за заборами симпатичных домиков и думала: “Здорово, наверное, выйти с утра на крыльцо, походить по утренней росе, послушать чириканье птиц и через какие-нибудь 10 минут оказаться в центре города”. Иметь свой собственный дом в Москве — такой привилегии не было даже у членов Политбюро. Поселок Сокол, впрочем, не в счет: в 20-х годах прошлого века, когда он строился, это был еще пригород. В черте Москвы участки под строительство за все советское время дали лишь нескольким очень выдающимся личностям — академикам Института атомной энергии имени Курчатова и знаменитому скульптору Матвею Манизеру, бывшему в течение почти 20 лет вице-президентом Академии художеств СССР.
“Я тебя встречу у метро — сама ни за что не найдешь”. От недальнего метро жена художника Гуго Матвеевича Манизера — Нина — везет меня буквально минут пять в глубь квартала только ей одной известными тропами. Действительно — я бы тут крутилась… И вот мы у цели. За забором в окружении больших деревьев и соседних типовых многоэтажек особняком стоит большой дом со стеклянной крышей, в котором уже более пятидесяти лет живет династия скульпторов и художников Манизеров. Гуго Матвеевич Манизер, известный московский пейзажист, профессор кафедры рисунка Суриковского института и сын знаменитых советских скульпторов Матвея Манизера и Елены Янсон-Манизер, в эти дни отмечает 75-летие. Повод для общения более чем значительный. Но беседа наша начинается не с творчества Гуго Матвеевича, а с экскурсии по саду, не менее удивительному, чем сам художник. В саду растут редких видов деревья — в мой приезд они были пронизаны лучами солнца. Лучи упирались в великолепные скульптуры, стоящие на постаментах.
— Вот эта, видите, — Гуго Матвеевич подводит меня к фигуре балерины, стоящей под раскидистым деревом с очень интересной листвой и трудно произносимым названием гинкго, — мамина скульптура. Она очень увлекалась Улановой и вообще балетом. Скульптура стояла в фойе Большого театра, а как оказалась здесь — честно говоря, не помню. Помню только, что, когда перевозили сюда, ее сломали — прямо в лодыжках. Потом пришлось ступни приваривать.
— Кажется, точно такая же “Уланова” стоит в Стокгольме?
— Уланова знала, что у мамы была такая работа, и как-то (по-моему, перед каким-то ее юбилеем) она приехала сюда со знакомой шведкой, видимо, очень высокопоставленной. И через некоторое время из Швеции пришло письмо, что они хотели бы видеть скульптуру Улановой в стокгольмском музее балета. Ну что ж: сделали бронзовую копию и им отправили.
— Дом у вас интересный. Насколько понимаю, строил его ваш отец…
— Да, его построили в 1951 году по проекту отца и на его же деньги. А вообще в Москву мы попали в 1943-м — из эвакуации: мы же ленинградцы. Во время войны нас, ребят (у меня еще были, к сожалению, теперь уже умершие брат и сестра) и маму, эвакуировали в Ярославскую область. Потом некоторое время мы жили в Сибири, под Омском. Отца же сразу вызвали в Москву, поскольку он был зампредседателя оргкомитета по созданию Союза художников СССР. Он оставил мастерскую свою (а работал он, кстати, в мастерской Опекушина — автора памятника Пушкину в Москве) и уехал из Ленинграда последним поездом, который по дороге попал под бомбежку. Отец, можно сказать, уцелел чудом: с ним в купе ехал капитан I ранга, который тут же скомандовал: “Лежать!”. Отец и лег, а все, кто в панике побежал по проходу, были либо ранены, либо убиты. Он даже сохранил номерок от своего места, пробитый осколком.
— Мы, дети, в четырех стенах не сидели — работали на поле, пропалывали цикорий, из которого потом в Ростове Великом делали кофейный суррогат. Ох и колючий этот цикорий был! Обидно, конечно, что война нашу привычную жизнь изменила — ведь в Ленинграде мы всерьез занимались музыкой, скрипкой.
— Родители, конечно, пытались воспитывать вас разносторонне?
— Да, у нас была очень музыкальная семья. Нас заставляли заниматься музыкой. А что касается изобразительного искусства, то, как ни странно, давления никакого не было. Может быть, и зря. Я часто вожу в отцовскую мастерскую своих студентов и показываю им рисунок, сделанный отцом в десятилетнем возрасте. Не верят. Настолько выполнено профессионально. Раньше детям даже в обычной школе на уроках рисования ставили руку, можно сказать, муштровали, доводили технику до автоматизма. Сейчас этого нет — развивают другие таланты, фантазию. Но не технику.
Наконец заходим в дом, перевидавший за полвека в своих стенах множество знаменитостей. Дом, который выстроил скульптор Матвей Манизер, домом в традиционном понимании назвать можно с натяжкой. Обычный человек наверняка сказал бы: “Как тут люди живут!”. В одной части дома живет семья покойного брата Гуго Матвеевича — Отто, который тоже, как и отец, был скульптором. Теперь в дедушкиной мастерской работает его сын Петр, тоже скульптор. У Гуго Манизера жилище — сплошная мастерская. В самой большой комнате (бывшей маминой мастерской) творит Гуго Матвеевич. Здесь же обедают и принимают гостей. Еще одна мастерская расположена наверху — там царство его жены Нины Пуляхиной, художника-модельера.
Атмосфера творчества чувствуется в каждом углу, и кажется, воздух пропитан ароматом красок, старого дерева, хвойных масел и остановившегося времени. За большим окном качают ветвями деревья. И тишина… Не слышно шума городского, как ни прислушивайся.
— А этой чей?
— Оля родила нам внука. Так случилось, что замуж она вышла за швейцарца, а живет в Лондоне. Вот на Пасху к нам приезжали. Внуку Саше уже два года, гонял тут на скутере, как прирожденный Шумахер.
Смотрю сквозь оконные стекла на верхушки окружающих многоэтажек:
— Интересно, как к вам относятся соседи — вы же здесь как на сцене?
— Да в общем-то особо не докучают. Даже охраняют иногда. Не так давно позвонила женщина из соседнего дома: “У вашего забора стоит очень подозрительная машина”. Но мы как-то и не волнуемся — все равно все ценные произведения давно в музеях, а скульптуры Матвея Генриховича вообще на площадях. А потом мы к этому окружению привыкли — когда дом строился, здесь вокруг стояли маленькие деревянные домишки. Это теперь все обросло.
— А откуда у вас такая интересная фамилия — Манизер?
— Наша династия пошла с деда, художника Генриха Матвеевича Манизера. Насколько мне известно, это фамилия его матери, немки по национальности. А кто его отцом был, неизвестно — отчество у него, как я понимаю, условное. Мать его вскоре после родов умерла, и дед воспитывался у тетки. Рисовать он начал рано и сначала поступил в Московское училище ваяния и зодчества. Очень был способный — есть даже положительный отзыв о его дипломной работе самого Стасова. У дедушки вообще была интересная судьба. Продолжил он свое обучение уже в Санкт-Петербурге, в Академии художеств, а сразу по ее окончании уехал с нашими войсками освобождать Болгарию от турецкого ига.
Сто лет спустя я со студентами оказался в Болгарии. И разыскал следы своего деда. Оказалось, что несколько его картин висит в тамошних музеях. А мы-то думали, что они исчезли, — как те, которые, по словам отца, висели до революции в Зимнем дворце.
Дедушка Манизер был плодовитым человеком. Родил десять детей, двое из которых попали в энциклопедии. Старший из сыновей — Генрих Генрихович — стал этнографом. В начале прошлого века он одним из первых русских побывал в бассейне Амазонки. Тоже обладал необычайными способностями: знал почти все европейские языки и прекрасно рисовал. В детстве Гуго Матвеевич видел множество рисунков, сделанных дядей во время амазонской экспедиции. Потом отец передал их в Этнографический музей. А дядя, вернувшись из Латинской Америки прямо к началу Первой мировой войны, отправился на фронт и вскоре умер в Сербии от сыпного тифа, будучи еще совсем молодым. Еще один дядя — Марк Генрихович — был виолончелистом.
— Это удивительно — столько творческих людей в одной семье!
— Как-то здесь в гостях у отца был очень видный американец. Он не мог поверить, что все в нашей семье имели и имеют отношение к искусству.
— Гуго Матвеевич, вы с Ниной все-таки работаете в разных жанрах: вы — живописец, она — модельер. Но я не могу понять, как рядом друг с другом работали ваши родители-скульпторы? Наверное, ругались постоянно…
— Никогда. Они очень были воспитанные люди и уважали творчество друг друга. Я вот рассказывал, как мы в эвакуации жили. Но не упомянул, как мама доставала глину на кирпичных заводах и лепила маленькие фигурки. Даже там, почти в нечеловеческих условиях, она не переставала работать. Помню, даже в выставке участвовала во время войны — вырезала из дерева две скульптуры “Встреча” и “Прощание”. Я просто хочу сказать, что есть две категории художников. Вот я лично знаю нескольких таких, которые работают только по заказу. А есть те, кто не может прожить без творчества ни секунды. Мои родители были из этой категории. Уже будучи больной, мама в любом состоянии добиралась до рабочего стола и лепила. А по отцу так просто сверяли часы. Еще когда мы сразу после войны жили в бараке в Петровско-Разумовском проезде, отец каждый день шел в мастерскую на Масловку, коллеги, увидев его, знали, что сейчас 9 часов утра — до такой степени он был организован и пунктуален.
— Ваши родители оставили после себя огромное скульптурное наследие…
— Отец, конечно, сделал много памятников. Самые известные — это, конечно, памятники Ленину в Ульяновске и в Москве, в Лужниках, Калинину — в Ленинграде. И отец, и мать в 30-е годы оформляли станции московского метро. Знаменитая “Площадь Революции” — работа отца. Отцовские барельефы висят на станции “Измайловский парк”, а мама делала рельефы для метро “Динамо” (и в верхних павильонах, и внизу) и на “Добрынинской”. И у обоих очень много скульптурных портретов. Отец, по-моему, слепил всех наших военачальников, а мама — балерин и спортсменок.
— И все-таки родители не настаивали, чтобы вы продолжили семейную традицию?
— Абсолютно. “Хочешь рисовать — рисуй”, — говорил отец. Я в художественную школу поступил уже в сознательном возрасте, в 15 лет, когда мы переехали из Ленинграда в Москву через эвакуацию. Поскольку до этого я видел только работы своих родителей-скульпторов, а дедушкино творчество мне не очень было знакомо, на меня произвело огромное впечатление творчество художников, которые из блокадного Ленинграда выехали с нами в эвакуацию. Как сейчас помню эти свои ощущения. И я начал пробовать писать красками то, что мне нравилось. А нравился восход — мы рано вставали на рыбалку, куда ходили почти каждый день, пропитание добывали. И места там красивейшие были. Еще помню, приставал с дурацкими вопросами к художникам. Один из них писал в это время, видимо, заказную картину, на которой был изображен расстрел партизан. Так я, наверное, замучил его, прося ответить, почему он картину пишет с точки зрения тех, кто расстреливает.
— Многие считают, что пейзаж — это умирающий жанр. Особенно с таким бурным развитием фотографии.
— Вы знаете, состояние природы меня возбуждало и возбуждает до сих пор. Я вижу пейзаж и радуюсь. И не думаю о том, кто там что говорит, а просто пишу, что мне нравится.
Есть такие места, куда Гуго Матвеевич ездит, как завороженный, в любое время года. Это ближнее Подмосковье и Серебряный Бор. Жена Нина почти всегда с ним: “Вот я сижу рядом и вижу, как это безумно трудно — писать пейзаж. Сейчас светит солнце, через мгновенье налетели облака — и все другое: освещение, тени. До сих пор не понимаю, как он ловит и, главное, удерживает то состояние природы, которое начал писать”.
— Это надо в себе тренировать, а можно что-то и по памяти сделать, — продолжает Гуго Матвеевич. — Мы с приятелем иногда шутили, когда вместе ездили писать: “Ну вот это дерево можно убрать, стог сена — подвинуть”. Не в этом же дело, где что стоит, а важно, чтобы картина получалась и по композиции, и по свету. Но это приходит далеко после школы. В свое время меня очень увлекали поездки. Даже тема такая была — “Пятнадцать союзных республик”, когда я, можно сказать, проехал через всю страну.
— Вероятно, вы привезли из поездок огромное количество работ. А сколько всего пейзажей у вас сейчас — не считали?
— Да нет. Много, ну, наверное, несколько сотен.
— Может быть, подсчитать по каталогам?
— Времени не хватает. В 1985 году у меня вышла большая монография. С того времени написано очень много работ. Хорошо бы, конечно, заняться новым альбомом, но вы же знаете, как это сейчас трудно.
— Я знаю, что многие из этих работ посвящены Москве…
— У меня есть два или, по-моему, три комплекта открыток с московскими сериями. Не так давно мне предложили сделать персональную выставку с московскими пейзажами. И удивительное дело — писал, как будто впервые видел Москву. У нас в городе до сих пор есть такие потрясающие уголки! Организаторы, честно говоря, с трудом поверили, что все картины написаны только что. А на меня что-то нашло. Вообще, лучшие работы мною пишутся, как правило, за один сеанс. Поймал мгновение, настроение — и вперед. Главное — пейзаж, что называется, не засушить.
— Гуго Матвеевич, вы с детства окружены творениями своих родителей, деда. Мне всегда было интересно, что должно происходить в душе человека, выросшего среди таких вещей?
— Вы знаете, ощущения музея у меня, конечно, не возникало. Хотя знаете… еще в раннем детстве, думаю, в году 34-м (мы как раз вскоре переезжали с одной квартиры в Ленинграде на другую), я почему-то лежал на папиной постели (по-моему, я тогда заболел), и передо мной висели его работы. И очень хорошо помню взгляд с одного портрета — как эти глаза на меня смотрели, даже сейчас мурашки!
— Так, может быть, этот взгляд заставил вас быть художником? Загипнотизировал?
— Ну, я в мистику не верю…
“А я верю в связь времен, — вступает в наш разговор Нина. — Ты посмотри вот на этот пейзаж, написанный Гуго на Валдае. Видишь — озеро, дымка на озером. А теперь пошли покажу картину деда”. И действительно, ощущение такое, как будто дедушка, писавший свою картину 100 лет назад, взял у внука фрагмент и поместил его фоном на портрете отца бабушки. Мистика совершенная. За портрет самой бабушки, необыкновенно красивой женщины по имени Стелла, Генрих Матвеевич Манизер в 1895 году получил золотую медаль на конкурсе портретов. Тогда, кстати, в расцвете были Серов, Репин.
— Интересные имена даются в вашей семье — Стелла, Гуго… Откуда, кстати, у вас такое необычное имя?
— Был скульптор такой — Гуго Романович Залеман. Его рельефы на фасаде Пушкинского музея. И отец, который учился у этого скульптора, видимо, настолько любил и уважал своего учителя, что дал мне его имя.
— Отец ведь ваш, насколько знаю, до самой кончины курировал в Академии художеств образование. Теперь вы профессор Суриковского института, кандидат искусствоведения и, наверное, можете сравнить художественное образование сейчас и тогда.
— Мне кажется, сейчас очень отстает средняя художественная школа, в том числе и училища. Когда ребята поступают к нам в институт, они не знают подчас элементарного: как построить форму, как разобрать светотень. Иногда мне кажется, большинство проходит экзамены просто благодаря обычному везению: вдруг попали в точку и прошли конкурс. А потом уже оказывается, что они всего этого не изучали.
— Сколько вы уже преподаете в Суриковском?
— Да уж 27 лет. А до этого еще 13 лет в Текстильном институте на кафедре рисунка, и это время вспоминаю как одну из своих самых больших творческих удач.
— Как понять?
— А понимайте как хотите — в Текстильном институте я познакомился со своей женой Ниной.
P.S. Буквально на днях Нина Пуляхина-Манизер преподнесла своему мужу-юбиляру подарок — она стала заслуженным художником Российской Федерации. Такое звание, между прочим, большая редкость среди художников-модельеров.
www.mk.ru
Семейный портрет на фоне пейзажа
Франс Халс (Frans Hals) – фламандский живописец XVII века родился в 1582-1583. Он известен такими полотнами, как «Мужской портрет» и «Портрет молодого человека с перчаткой в руке», экспонирующимися в Эрмитаже в Санкт-Петербурге, «Евангелист Марк», представленным в Государственном музее им. А.С. Пушкина в Москве, «Святой Лука», хранящемся в Одесском музее западного и восточного искусства. Самая крупная коллекция творений великого портретиста находится в Музее Франца Хальса (Het Museum Franz Hals) города Харлем (Haarlem) в Голландии (Holland).Распространение протестантской религии в Нидерландах повлияло не только на семейные отношения в этой стране, но и оставило отпечаток на искусстве живописи. Если в католическом обществе приветствовалось воздержание и осуждались многодетные семьи, то протестантская церковь это всячески поощряла.
Тема семьи живо отразилась в творчестве выдающегося художника Золотого Века Франса Хальса. Дата его рождения достоверно не известна, примерно 1583 год. После памятного падения Антверпена в результате осады испанскими войсками, его семья бежала на север и поселилась в Харлеме. Здесь и открыл талант юного художника Карел ван Мандер – мастер из Западной Фландрии, ставший впоследствии учителем Франса. Известны всего 4 картины Франца Хальса, которые можно отнести в категорию семейных портретов. И каждый из них – шедевр.
На полотне «Семейный портрет на фоне пейзажа» полностью переданы родственные ценности того века. Основа сюжетной композиции – счастливые супруги, взгляды которых устремлены друг на друга. Их соединенные руки – символ близости и родства.
Рядом дети – сын и дочь. Это подчеркивает полноту и крепость семейных уз. Дочь выглядит постарше брата и внимательно наблюдает за родителями, стараясь перенять для себя правила семейного этикета. В недалеком будущем это ей очень пригодится. Мальчик, стоя рядом с отцом, наверняка ощущает особую принадлежность к мужской половине семьи, что наделяет его особой гордостью и возвышает в собственных глазах.
Семья выглядит счастливо. И лишь один еле заметный персонаж несколько омрачает картину, но, вместе с тем, отображает насущные проблемы того времени. Чернокожий мальчик-слуга на заднем плане. Изображая его, художник сразу меняет впечатление про счастливое семейство.
Прислугу имели весьма зажиточные семьи, а сам факт присутствия африканского мальчика является фактом работорговли в Голландии, когда страна вела экспансию в заморские земли.
Дорогие друзья!
Стадия «Из рода в род» начинает комплектовать коллекцию открыток на тему семьи, семейных отношений, истории семьи.
Семейная летопись — это не только история семьи, и даже не только история рода. Нашу семейную историю невозможно отделить от истории нашей страны. Нам дороги воспоминания о нашей малой родине, о природе, которая нас окружала, о бытовых предметах, о транспорте и о многом другом, что входит в понятие – наш быт.
Отличным дополнением семейной летописи в тексте, являются картины, фотографии.
В нашу коллекцию, войдут как картины классиков, которых давно нет с нами, но в произведениях которых мы видим историю семейных отношений тех лет, так и картины и фотографии наших современников, которые дали согласие на публикации их произведений.
Приглашаем всех мастеров живописи, фотографии, которым близка тема семейных отношений, принять участие в этом проекте.
www.izrodavrod.com
Портрет на фоне пейзажа. Как сделать портрет человека из пейзажа Что такое диафрагма
Секрет создания хорошего фотопртрета по сути не является секретом. В первую очередь портрет должен быть простым, поэтому каждому по силам создать свой шедевр.
Для начала определитесь с местом съёмки. Если вы нашли его заранее, то «не отходя от кассы»изучите как меняется на протяжении дня освещение, оцените задний фон, исходя из которого подберите несколько точек для съёмки.
В портретном жанре всё-таки есть нечто мистическое. Бывает так, что даже небольшое изменение света или позы человека кардинально меняют смысловую нагрузку снимка. Но поскольку мы будем фотографировать на природе, не менее важную роль сыграет и растительный антураж вокруг и позади модели. Кроме этого, хорошо будет если частица природы окажется в руках модели, что лишь подчеркнёт наше единение с ней.
Для того чтобы очутиться в лесу, совсем не нужно ехать куда-то далеко. Конечно, данный вариант предпочтительный, но тем не менее, в каждом городе есть большие парковые зоны, которые с успехом послужат вам красивыми декорациями. В начале лета листва деревьев как никогда обладает яркими и сочными зелёными тонами, что наделит портрет радостной атмосферой. Зимой стволы и ветви деревьев очерчиваются в изящные силуэты, покрытые снежными шапками и портрет будет восприниматься уже совсем не так, как летом. Отсюда вывод — в зависимости от времени года, настроение вашего портрета будет меняться.
Проводя фотосъёмку в парке, придерживайтесь такого правила. Попросите вашу натуру встать под деревом, что очень актуально в яркий солнечный день – боль
ismcomp.ru
Как сделать портрет человека из пейзажа
Здравствуйте! В данном уроке вы научитесь как сделать потрет из пейзажа. В социальных сетях такие портреты часто используются в качестве оригинальных аватарок. Получается очень необычно и красиво. Данная техника позволяет делать композиции с самым разнообразным настроением и позволяет придать фотографии как романтические, так и мрачноватые мотивы. Если они вам понравились, то и понравится этот урок.
Выполнить его весьма просто, однако он требует внимательного отношения к деталям.
Приступим к работе!
Вот, что должно получиться в итоге:
Шаг 1
Откройте программу фотошоп и создайте в нем новый документ любого размера. В данном уроке я использую формат А4. Затем вам необходимо выбрать фотографию человека, которую вы будете обрабатывать. Я буду использовать фото девушки-хипстера, позирующую на фоне металлической стены.
Шаг 2
Первым делом необходимо убрать фон. Используйте для этого любой инструмент выделения, который вам удобен, и уточните края волос, чтобы готовая композиция выглядела более эффектно.
Если у вас есть возможность, можно сразу брать фотографию, где лицо человека находится на белом фоне, тогда вам не понадобится тратить время на отделение его от заднего фона.
Шаг 3
Теперь вам необходимо найти пейзажную фотографию, где изображено дерево, четко отделяющееся от основного фона. К таким фото можно отнести деревья на фоне неба или на фоне однотонной стены. Нам для работы понадобятся его ветки. Проще всего будет работать с черно-белым изображением, так нам отделить ветки от фона на цветной фотографии будет намного сложнее.
Самый простой, быстрый и результативный способ для выделения веток – это использование каналов. Также для упрощения работы можно использовать кисти с ветвями: в этом случае вам не придется проводить обработку слоя с деревом.
Шаг 4
Продублируйте изображение с ветвями, чтобы сделать его более насыщенным. Если это требуется, переверните изображение вертикально.
Шаг 5
Поместите фотографию с ветвями на лицо человека так, как вам нравится. После этого перейдите на слой с моделью, выделите ветки и сделайте инверсию изображения. Для того чтобы выделить ветки, нажмите Ctrl и щелкните по слою с деревом. Для инвертирования выберете Выделение – Инверсия.
Шаг 6
Добавьте к слою с девушкой слой-маску и отключите видимость слоя с ветками. Маска слоя накладывается в палитре слоев и обозначена красным кругом внизу.
В результате у вас должно получиться что-то вроде этого:
Шаг 7
Далее необходимо сделать края изображения с девушкой более четкими. Сделайте дубликат слоя с моделью и поместите его над всеми остальными слоями отключите видимость слоя-маски. Прозрачность слоя сделайте равной 70%.
Шаг 8
Объедините все слои в один. Для этого перейдите на самый верхний слой и нажмите Alt+Shift+Ctrl+E. Для полученного слоя установите режим наложения Экран.
Шаг 9
Итак, основные этапы работы подошли к концу. Чтобы сделать композицию более интересной, следует поместить изображение девушки в центре холста и добавить оранжевый или синий фотофильтр: Слой — Новый корректирующий слой — Фотофильтр.
Заметили ошибку в тексте — выделите ее и нажмите Ctrl + Enter. Спасибо!
psand.ru
Портрет на фоне исторического пейзажа — Журнальный зал
К 10-й годовщине со дня смерти Андрея Крыжановского
Ломается голос, и в этом мое
несчастье, уж слишком на нашем отрезке
истории зыбко, и время ничье
колеблется, как на окне занавески…
Андрей Крыжановский
Прошло десять лет. Для жизни — срок значительный, для посмертного существования скромный, потому, видимо, что там царствует только большое время. Тем не менее, за эти годы, благодаря усилиям семьи и друзей, вышло несколько номеров журнала, начатого Андреем, напечатаны его рассказы, эссе, разного рода заявления, документы, автобиографические заметки, письма, стихи и воспоминания о нем. Сегодня мы знаем об Андрее больше, чем о тех, кто ушел до него.
Сам факт этих публикаций необычайно соответствует стилю и смыслу жизни Андрея Крыжановского. Характерно, что в двадцать два года он уже задумывается об эволюции своего творчества, заметив, что оно в своем развитии повторяет историю человечества. Ему была свойственна энтузиастическая вера в слово как дело. Таким был пафос шестидесятых. Андрей, как и все литераторы нашего поколения, вошел в шестидесятые не автором, но читателем. Нас можно назвать «поздними шестидесятниками». Дороги с этого перекрестка, как мы теперь знаем, открывались разные. Андрей Крыжановский оказался из тех молодых свидетелей эпохи, уходящей на его глазах, кто впитал в себя идеи времени вместе с идеалами юности, что позволило придать им смысл метафизический.
Это определило его судьбу. Посвятив недолгую свою жизнь разрешению проблем традиционных, старых, а для России, может быть, и вечных, он оказался едва ли не одиноким в предложении способа для их разрешения, а потому многие видели в нем человека странного и несвоевременного.
Казалось, что он вышел из какого-нибудь сюжета времен некрасовского «Современника» и посылал свои манифесты в спину публике, которая была поглощена ликующим созерцанием ток-шоу и предчувствием грядущего милленниума.
Дело не в прорицательском даре, который никогда и не бывал особенно востребован обществом. Хотя в стихах Андрей признавался именно в том, что «руки готов опустить, потому что / для прорицаний уже не осталось пространства». Темперамент больших мыслей и поступков жил в нем, несомненно. Одно из писем бабушке пятнадцатилетний Андрей шутливо подписывает: «Андрей Крыжановский, будущий член правительства».
В ситуации общественного вакуума оказываются не только гении и пророки, но всякий человек, который умеет думать и поступать по-своему. Андрей Крыжановский был из их числа.
Умный Вяземский писал Пушкину, который пребывал тогда в расцвете славы: «Мне все кажется, что ты строишь расчеты без хозяина и что ты служишь чему-то, чего у нас нет. Дон-Кишот нового рода, ты снимаешь шляпу, кладешь земные поклоны и набожничаешь перед ветряною мельницею, в которой не только Бога или святого, но и мельника не бывало».
На том сравнение с Пушкиным надо, впрочем, и закончить. И не только сравнение с Пушкиным, но и сравнение одного времени с другим. Хотя бы потому, что действие нашего сюжета происходило на закате литературной эпохи, и энтузиазм литературного организатора и поэта, ориентированного на традиционный стих, выглядел анахронизмом не только в глазах толпы.
О толпе надо сказать особо. Помня при этом о датах. Парадокс, но даты и реалии времен Александра I и Наполеона Бонапарта помним четче, чем все, что связано с историей двух последних десятилетий. Видимо, революции старят целые поколения и награждают их историческим склерозом.
Тем не менее. 1991 год. Августовский путч. Осмысленные и воодушевленные толпы на площадях. Круглосуточный митинг у лестницы Мариинского дворца. Вальсирующие пары. Импровизированные лотки с бесплатным чаем и пирожками. Надписи на стенах, типа: «Партия, ум, честь и совесть имей!» У некоторых под мышкой журналы, тиражи которых зашкаливают за миллион. Вокруг много красивых лиц. Все эти люди, кажется, готовы отдать жизнь не только за свободу, но и за литературу. Все они читатели и без пяти минут народ.
Эйфория не испарилась за три дня путча и продолжалась довольно долго. В эти недели и пишет Андрей свой доклад «Поэзия и мир. Трудности взаимного осознания». А начинается этот доклад так: «Поэту необходима толпа. Ему необходим читатель».
Доклад, конечно, не связан прямо с воодушевлением масс и отношение Андрея к политическим событиям тех лет, в данном случае, не существенно. В те дни он писал текст о кризисе современной культуры. Но надежду автора, при всей склонности его к беспристрастному анализу, все же эмоционально питали, надо думать, и недавние костры на площадях. Девяностые перекликались с шестидесятыми.
Конечно, понимает он, толпу образуют вовсе не читатели, а по-читатели. Из читателей состоит публика, «которая, в случае редкостной истинной поэтической удачи, может перерасти себя и обрести другое наименование — народ». Вот такая надежда.
Тут важно отметить, что речь идет не о политической, а именно о поэтической удаче. Потому что в выходе из кризиса культуры и цивилизации автор главную роль отводит поэту. А поскольку речь идет о российском поэте, то и России. Вспоминая фразу Эренбурга о том, что «поэт, существо в Европе вымершее», Андрей Крыжановский добавляет: «Наше великое благо, что в России поэт сохранился».
Между тем времена литературоцентризма в России прошли, хотя последняя его вспышка еще слепила глаза, со свежих журнальных страниц с нами во весь голос заговорили покойники, на десятилетия изъятые до этого из советского обихода. Их безоговорочная вера в литературу казалась личным посланием.
Однако недавние кумиры уже потихоньку уезжали преподавать в Гарвард или тихо доживали на пенсии. Тоски по новым кумирам не возникало. Поэт больше не был ни учителем, ни пророком, но одним из многих, в лучшем случае, городским сумасшедшим. Добавлю при этом, Андрей выступает со своим докладом на секции поэзии Союза писателей Санкт-Петербурга. Сам Союз, как и Союз Республик, стал к тому времени явлением почти эфемерным, собранием случайных людей, где, по выражению Вяземского, не только Бога или святого, но и мельника уже нет. Профессиональные, сталинского еще старания, сообщества распадаются, а общества гражданского нет и в помине.
Однако суть пафоса, особенно пафоса поэтического, и есть преодоление времени: «В мире, где устойчивого и бесспорного гораздо меньше, чем сто с лишним лет назад, где логика да и сам разум еще не окрепли после своей мутации, как после болезни, то, что не было ново — старо (?) временным по своей природе, хрупкая, не имеющая опоры в материале поэзия осталась главной надеждой нашей переходной эпохи, и потому формула «красота спасет мир» еще более актуальна, чем при жизни Достоевского.
Вблизи даже конкретнее: поэзия спасет мир».
Провожатым в это путешествие по потемкам культуры конца ХХ века Андрей взял философа, пребывающего согласно нравам эпохи в «камер-юнкерском чине кандидата философских наук», Владимира Библера. И разговор повел суровый, но не безутешный. О том, что в Новой литературе и в Новом времени потерян целостный образ мира, что «конечное хочет обрести образ бесконечного, идеальное пытается найти опору и выразить себя через материальное, организм стремится к тому, чтобы быть понятым, как сложный механизм, разум пытается стать рассудком, а рассудок — присвоить имя и образ разума».
Крыжановский восстает против представления о таланте «как патологическом выверте здоровья, не зависящем от духовных усилий личности» и печалится по поводу «отсутствия живого вне — и сверх — научного интереса к слову». Он хочет вернуть литературе ее общественный статус.
Не столько зная, сколько предчувствуя разрешение кризисной ситуации и не желая упустить удачу, он даже в манифесте Пастернака, запрещающего отличать пораженье от победы, видит следствие «множества фактов европейского бытия начала века». Хотя, скорее всего, фраза эта не прописана ни в каком историческом времени и выражает экстаз творчества, переиначивая толстовскую формулу «энергии заблуждения».
Главным противником представляется автору постмодернизм, который пытается «повторить акт творения путем конструирования». Я не являюсь апологетом постмодернизма, да, по правде сказать, и не встречал сколько-нибудь удовлетворительного определения этого монстра, но предмет разговора ясен. Претензии Андрея справедливы, формулировки безукоризненны. И все же, имея в виду актуальность темы, мне хочется кое-что уточнить.
Шарлатанов и мошенников примерно равное количество в любой художественной школе. Поэтому не стоит говорить об именитых полуграфоманах, получающих гранты и представительствующих на международных фестивалях. У Андрея они вызывали плохо скрытое раздражение. И, тем не менее, бог с ними.
Есть, однако, явление исторически обусловленное, и оно нуждается не столько в претензиях, сколько в объяснении.
Человек так устроен: он ищет связь всего со всем, мечтает об общем смысле, говоря словами Толстого, «сопрягает». Но в силу этого мы слишком нетерпимо относимся иногда к тем, кто заявляет своим искусством, что этих связей не видит. Между тем в прихотливом складывании хоть какого-то жилья из обломков некогда великолепных строений — больше подлинности и смысла, больше честности, чем в жизнеподобных картинах счастливого обитания тех, кто никогда не задумывался о своем предназначении.
Взор многих из нас видит разрушенный храм как все еще существующий, поэтому мы и воспринимаем тех, кто играет останками былого, как разрушителей. Между тем именно они, отчаянные и веселые метатели цитат, авторы фрагментов, многозначительно претендующих на целое, и есть первые строители нового.
Слишком долго в этих зданиях, состроенных из руин, обогреваться нельзя, это правда. А целый мир все же не дается.
Тогда поверх причинно-следственных связей художник пытается конструировать связи бытийные, пытается извлечь смысл из истории заведомо не полной. Такая история сама по себе представляется ему моделью мироздания в процессе его творения.
Я далек от мысли, что Андрей всего этого не понимал. Но при всей философской оснащенности он был, прежде всего, поэтом. Его устремленность к разрешению ситуации заставляла ее, настоящую, воспринимать уже как бы в имперфекте. А наглость и амбициозность героев литературных шоу делали невозможным научные реверансы. Он боролся не столько с самим постмодернизмом, сколько с его универсальными претензиями. И здесь его поведение требовало и внутренней твердости, и мужества, особенно в противостоянии амбициозным фокусникам, заполонившим эфир и печать, и уже приглядывающим для себя чиновные кресла.
Однако беда в том, что как бы страстно ни говорил он в те годы, как бы внятно ни артикулировал, литературная аудитория не способна была его услышать, хотя бы по причине того, что она была к этому времени почти пуста.
Со времен Пушкина в государственном человеке продолжали цениться кресты и чины, в авторе — имя, которое чаще других появляется в печати, подтверждая тем самым свою несомненную реальность. Но и к литературному имени в последнее время стали равнодушны, а Андрей к тому же не мог похвастаться многочисленными публикациями.
Уважение к личности толпе неизвестно. Оппозиционность она числит по разряду домашнего рукоделия и частного промысла. Тех аргументов, которые были бы внятны массам, у Андрея не было. А он вынужден был обращаться именно к массам, и как человек, целью которого была не просто ревизия литературных ценностей, но преобразование общества, и как поэт, укорененный в демократической традиции.
Богема не нуждалась ни в зрителе, ни в читателе, ни в слушателе. Их отсутствие было даже непременным условием ее творческого благополучия, самого ее существования. Совсем иначе обстоят дела у поэта традиционной школы. Он, конечно, тайна и, согласно Сократу, тайна даже для самого себя, но, как писал Андрей, «он и человек своего времени, не менее любого другого погруженный в его мифологию, что, применительно к нашей эпохе, означает жажду подтверждения своей избранности через материальное или количественное выражение».
Андрей начинает искать пути жизненного и литературного устройства в своем-не своем времени.
В середине 1970-х Г. М. Фридлендер оценивает дипломную работу Крыжановского как диссертационную и предлагает ему участвовать в комментировании академического издания Достоевского. В 1977 году Андрей подает документы в аспирантуру Пушкинского дома. В последний день работы приемной комиссии ему сообщают по телефону, что на одной из справок недостает печати или подписи. В переводе с советского это означало, что к экзаменам он не допущен.
Но Андрей чувствует себя прежде всего поэтом и к упущенной возможности научной карьеры, особенно спустя некоторое время, относится без сожаления. Он оставляет и преподавательскую работу «потому, что она отнимала все силы», то есть отрывала от занятий литературных.
Был по тем временам еще один путь — кочегарство, «легенда, способная сработать на литературный имидж.
Выяснилось, однако, — пишет Андрей, — что эта легенда строится не только на профессиональных признаках («поэт-кочегар»), но включает в себя целый ряд поведенческих и мировоззренческих аспектов, принять которые в их совокупности я не захотел и не смог».
Это был один из путей к публике или к толпе, как хотите, от которого Андрей добровольно отказался. Многие этот полудиссидентский ресурс поэта-кочегара использовали в полной мере и используют по сей день. В случае Крыжановского «вышел поэт отдельно и кочегар отдельно».
Конференция молодых писателей Северо-Запада, которая состоялась в 1986 году, могла дать стартовый толчок для его выхода к читателю. Но, несмотря на рекомендации Олега Тарутина и Дмитрия Толстобы, рецензии Виктора Сосноры и Адольфа Урбана, заступничество Евг. Евтушенко, книга «Звездный муравейник» пролежала в издательстве четыре года и вышла маленькой брошюрой в числе восьми книжечек кассеты только в 1990 году. Даже по тем временам старт не ранний. Андрею уже сорок. Жить ему оставалось четыре года.
Сколь невероятно деятельным был он в делах литературно-общественных, столь же мало умел помочь себе самому. Популярное ныне слово «раскрутка» не понравилось бы ему, я думаю, ни в языковом смысле, ни по существу. Не без эпатажа писал он еще в 1975 году:
…Да мне приятней фигляры,
мошенники, пройдохи,
кокотки, циники, воры,
паяцы, скоморохи.
Мне симпатичен этот тип
шута и дебошира,
за некий дьявольский изгиб
сопротивленья миру…
Он понимал, что лишен этого «дьявольского изгиба», хотя сила сопротивления в нем была, и он шел наперекор всем, но с открытым забралом, как и было когда-то принято в «до смешного серьезной России».
Внешняя канва событий последних лет жизни Андрея такова. Он вступает в Союз писателей, избирается заместителем председателя секции поэзии, а вскоре и ее председателем. На чистом вдохновении и без копейки денег начинает выпускать журнал «Речитатив». Поддержки со стороны Союза писателей нет (первый тираж вышел в количестве 50 экземпляров).
Он чувствует, что вокруг него складывается обстановка враждебности. Любые инициативы Андрея «подчеркнуто не интересуют руководство Союза». Его, председателя комиссии по восстановлению сгоревшего Дома писателя, не извещают даже о дате проведения совета.
Оставаясь членом Союза российских писателей, Андрей принимает решение выйти из Союза писателей Санкт-Петербурга. Об этом он сообщает в передаче Авторского канала на «Радио России», ведущим которого стал не так давно.
Однако уже через несколько месяцев Андрей круто меняет решение и осенью 1994 года выдвигает свою кандидатуру на пост председателя Союза писателей Санкт-Петербурга. Он не зря гордился своим воспитанием, которое заставляет его каждую работу делать хорошо. К собранию им был подготовлен подробный «Проект программы деятельности Союза писателей Санкт-Петербурга».
Справился бы Андрей с этим мощным, но морально устаревшим кораблем, стань он во главе Союза, трудно сказать. Реалии за прошедшие десять лет изменялись многократно. Вопросы, поставленные в «Проекте», не решены до сих пор, как и главный вопрос: насколько вообще актуально существование Союза в его нынешнем виде?
Но в ночь перед собранием 1 декабря 1994 года Андрея не стало.
* * *
Принято говорить, что смерть все расставляет по своим местам. Есть в этом утверждении что-то самоутешительное. По своим местам все расставляем мы, продолжающие жить. Вот строки из стихотворения Андрея «На смерть Глеба Семенова»:
Едва обнаружила смерть торжество,
а жизнь — скоротечность, а горе — безмерность,
как стало понятным — они для того
(есть смысл и в смерти), чтоб в жизни его
смогла обнаружиться закономерность…
Закономерность поступков Андрея Крыжановского в полной мере, действительно, стала очевидна только после его смерти. Те, кто усматривал в его мятеже лишь жажду самоутверждения, далеки от истины.
Андрей был прирожденным литератором с таким же природным общественным темпераментом. С юных лет, несмотря на разнообразные увлечения и успехи, он жил литературой и мыслил посредством литературы. Свойство редкое, хочется сказать, что оно больше, чем талант, в том смысле, что далеко не все литературно одаренные люди им обладают.
Самое раннее и удивительное свидетельство этому — его письма к бабушке по отцовской линии Нине Владимировне. Дело не в том, что литературные темы в них часты, а в том, что сами они являются фактом литературным. И снова оговорюсь: я имею в виду не только стиль (он хорош), но органическую потребность письменно изъясняться, именно в этой форме реализовывать свои каждодневные чувства и мысли. Если бы не реалии наших 60-70-х годов, можно было бы подумать, что они написаны в далекую от нас дотелефонную эпоху массового расцвета эпистолярного жанра.
При этом теория «искусства для искусства» противоречила всем его устремлениям. «Мне кажется, — писал он в 1972 году, — что дурен тот композитор, которого может понять только музыкант, потому что хорошую музыку может понять всякий нормальный человек. То же относится и ко всем родам искусства».
В смутное время начала 1990-х годов, когда царила «разруха в головах», один из путей спасения он видел в том, чтобы «привлечь внимание к поэзии классического, т. е. исторического типа». Для это создавался и журнал «Речитатив».
Объясняясь с руководством, он по простодушию энтузиаста верил, что имеет дело с людьми, которые в той же степени, что и он, озабочены кризисом культуры и так же, как он, видят его катастрофические последствия. «Кризис чреват, — писал он (соотнесите стиль с жанром заявления), — угасанием и смертью культуры в целом, не только как «совокупности искусств», но и производства, либерализма, дорог, компьютеров, унитазов и вообще всего того, что принято называть цивилизацией» (незадолго до этого я пытался взывать к властям всех уровней, ища помощи в издании ими же формально возрожденного журнала «Ленинград», и знал уже, что эти надежды тщетны, а подобный стиль им попросту непонятен).
В девятнадцать лет Андрей признался в письме к бабушке, что «научился говорить стихами, вроде как герой «Египетских ночей»». Поначалу к этому внезапно открывшемуся дару он относится скептически: «…вообще говоря, такие импровизации — это не работа». С годами отношение меняется.
Именно в том, что «достоинство поэта материально неподтверждено», он видит залог его таинственной силы, которая требует, однако, публичного подтверждения. Такое подтверждение он и находит в импровизации: «Импровизация, или сочинение стихов за время их произнесения, т. е. мгновенно — это наглядный прорыв за сферу чисто аналитического или конструктивного подхода, мгновенное освобождение образа мира уже без труда, хотя и через труд». В маленьких залах Андрей начинает устраивать вечера своих импровизаций («я могу импровизировать стихи, и настоящие стихи, чего по-русски, кажется, никто не умел»). Последний вечер состоялся за двадцать дней до его смерти.
* * *
О стихах Андрея я впервые услышал в дни конференции 1986 года. Руководители семинаров делились друг с другом открытиями. Таким открытием на семинаре, которым руководили Урбан, Тарутин и Толстоба, и стал Андрей Крыжановский.
В нетерпеливом желании узнать, кто пришел, мы понуждали друг друга к фантастическому занятию: рассказывать стихи. «Что-то сырое, хлебное, — пытался объяснить мне Дима Толстоба, — но и бесприютное, со сквозняками. Наше, в общем. Хочется сказать при этом, не ленинградское, а петербургское». Впрочем, уже через несколько дней мы с Андреем познакомились. Еще до стихов я увидел человека открытого, жадного до общения, бескомпромиссного в мысли, а по отношению к собеседнику деликатного. Он не потерял, утрачиваемую большинством из нас с годами, способность к дружбе, о чем хорошо вспоминал Борис Аверин.
Но — о стихах. Сейчас мне кажется, что только поэт и мог так сказать о другом поэте, выделить не просто опорные слова, а смыслы. Тогда я, правда, подумал, прежде всего, о петербургском сыром пейзаже в духе Достоевского и был не совсем прав. Мне виделся лирический герой, мечущийся по городу в поисках пристанища и попутно решающий мировые вопросы. И это мало соответствовало тому, что я потом прочитал. Уже в «Речитативе» я встретил характеристику, которую дал стихам Андрея Олег Тарутин: «…не часто в поэзии встречается такая кровная сопричастность дискомфортному нашему миру». Это несомненно так, но и это не всё.
Стихи Крыжановского чрезвычайно ответственны за то душевное происшествие, о котором повествуют. Это никогда не жанровая сценка или стихи на случай, которые могут быть по-своему изящны. В них есть игра и ирония, но ощущение серьезности исходного материала не покидает читателя. Риторики, которая еще присутствует в ранних стихах и свидетельствует о легкости овладения формой, в зрелых стихах совсем нет.
Стихи Андрея философичны, но это не философские стихи, которые не могут устоять перед соблазном афоризма. В них он по-настоящему, то есть по составу мысли и переживания, сложен, но именно поэтому же никогда не эффектен. И петербургские они не по тематике и не в силу прописки автора, а потому, что подчеркнуто архитектурны в своем строении, соразмерны сосредоточенности и экономны при выборе слов.
Самозабвенная игра модернистов, как мы знаем, ему претила. Он и теоретически пытался доказать ее тупиковость: «…процесс выражения одного знака через другие небесконечен и в итоге — по определению — приводит к неоформленному сырому содержанию, самим своим наличием уже зачеркивающему универсальный смысл слова «игра». И содержание это включает, в частности, и такие идеальные сущности, как добро и зло или стыд и совесть».
Насколько богаче это «сырое содержание» сырости пейзажа, которая мне представилась в начале. Здесь речь идет о материале самой жизни, о земном притяжении, которому сопротивляется поэзия и, преодолев которое, потеряет почву и превратится в бездумную, вне понятий о добре и зле игру. В этом же смысле говорит он о «сырых звуках жизни», которые впитывало в себя искусство Возрождения и которые передало нам в наследство.
Игре противопоставляется труд. Здесь слышны мотивы Мандельштама, в частности его самых «сальериевских» строк о том, что «Достигается потом и опытом / Безотчетного неба игра». Об этом Крыжановский много думает. Ему нравятся слова Пикассо: «Я Моцарт сальеризма, но Сальери моцартианства». Об этом он пишет и в стихах:
Всемогущество — это кошмар,
что я понял без малого в сорок,
по пути получив этот дар
и поняв, как он тяжек и дорог;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
пашня дышит, от ветра пыля,
мошкара налетает и дремлет —
нас с Пегасом не держит земля,
но и небо еще не приемлет…
Последняя строка — формула мнимого конфликта, поклон в сторону роматизма. В небо лирическому герою стихов, по существу, не хочется. Он помнит опять же мандельштамовское: «Заблудился я в небе — что делать?..». Следующие строки все ставят на свои места:
…мне спасительной крепости скал
черноземная мякоть любезней,
потому-то я силу и стал
выпускать через клапан болезни.
В который уже раз жизнь таким трагическим образом подтверждает поэтическое пророчество. Между тем Крыжановский понимает, что всякая борьба и труд, в том числе труд поэта, в тютчевском смысле, безутешны, однако только они и придают смысл и жизни, и творчеству:
Земля сыра и осветляет шнек
лопаты, с ним слипаясь то и дело,
и уходящий в землю человек,
как флагом, сталью взмахивает белой —
так шьется ткань стихов: из края в край
строки, ритмично вздергивая звуки —
он, как плывущий стилем «баттерфляй»,
то голову покажет нам, то руки.
Так строят жизнь: прогнав из головы
мысль о конце — в глазах то солнце в небе,
то мокрый грунт — и плохо держат швы
зачин молитвы о насущном хлебе.
Земля и небо всегда присутствуют в стихах Андрея не только как черты пейзажа, но и как романтические полюса идеального и материального, чистой поэзии и опыта. Эти неразрешимые противоречия имеют, однако, у каждого самостоятельного поэта и свои формы неразрешимости. Все дело во внутренних акцентах. Романтик жалуется на притяжение земли, поэт конца ХХ века удивленно обнаруживает, что не может справиться с притяжением неба, в данном случае с банальностью тем, которые принадлежат, кажется, исключительно поэзии:
Столько о птицах, что худшим из зол
мне представляется клюнуть на птичью
тему, в которой уютно, в отличье
от необжитых, куда я забрел
в поисках правды, продолженной вплоть
до разложенья на кредит и дебет
крика души, но в поэзии щебет,
в принципе, можно ли перебороть?
Здесь приходит на память другое заявление Андрея: «Убив Моцарта, Сальери убивает себя».
Так же по-своему решает он фаустовскую проблему мгновенья, которое не обязательно прекрасно, но всегда уникально, и потому-то именно нет потребности его останавливать. Без этой игры с дьяволом жизнь остается не менее опасным предприятием и еще более горьким, потому что, тем самым, лишается и иллюзии высшего спасения. Человек становится если не автором и не режиссером, то последним персонажем мировой трагедии, от которой не спасает и «живая вода» русской классики:
Увы, наши классики лживы,
цена их исканьям — гроши,
не знаю я правдолюбивой,
стремящейся к свету души,
ни этих прекрасных фантазий,
а только удар за удар…
«Ломается голос» — это написал не юный поэт, а значит, и речь, скорее всего, не о становлении поэтического голоса, а о неком внутреннем разрыве: «…каждый разомкнут / на малую толику «я», но ведь в этом разрыве / манящее нечто, как выход из запертых комнат / на волю и общую жизнь или смерть — в перспективе». С завистью рисует он путь поэта-отшельника:
Идешь один, без мамок и без нянек,
Без радужных надежд, без горьких слов.
Как я тебе завидую, изгнанник,
Избранник ночи, слушатель миров.
Дело не в том, что путь этот ему заказан, и, уж конечно, не в желании избавиться от опеки мамок и нянек. Здесь продолжение вечного для русской традиции
спора гражданина и поэта. При этом нельзя сказать, что Крыжановский раздваивается, не умея примирить в себе обе эти участи — поэта и гражданина. Как гражданин он идет в бой именно во славу поэзии, разделяя вместе с ней боль отверженности:
Что плохо при крупных движениях масс.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
так это что в массе теряется личность,
и лирику спрячь и держи про запас…
Узел, в который сплетаются противоречивые устремления, и есть та подлинная личность, в глубине которой таится вера. Ее, хотя бы в какой-то мере, нам позволяют ощутить стихи:
Но в собственных глазах моих одно
меня от окруженья отличает;
меня спасает — даже, приготовь
судьба мне путь к паденью — здесь дичают, —
но все равно, работа и любовь
спасут, спасли, должны спасти, спасают…
magazines.gorky.media
Портрет на фоне пейзажа картины художников. Портрет на фоне пейзажа. Что такое выдержка
Мне всегда хотелось побывать с таком доме. Каждый раз, проезжая мимо поселка Сокол, с завистью смотрела в сторону спрятавшихся за заборами симпатичных домиков и думала: “Здорово, наверное, выйти с утра на крыльцо, походить по утренней росе, послушать чириканье птиц и через какие-нибудь 10 минут оказаться в центре города”. Иметь свой собственный дом в Москве — такой привилегии не было даже у членов Политбюро. Поселок Сокол, впрочем, не в счет: в 20-х годах прошлого века, когда он строился, это был еще пригород. В черте Москвы участки под строительство за все советское время дали лишь нескольким очень выдающимся личностям — академикам Института атомной энергии имени Курчатова и знаменитому скульптору Матвею Манизеру, бывшему в течение почти 20 лет вице-президентом Академии художеств СССР.
“Я тебя встречу у метро — сама ни за что не найдешь”. От недальнего метро жена художника Гуго Матвеевича Манизера — Нина — везет меня буквально минут пять в глубь квартала только ей одной известными тропами. Действительно — я бы тут крутилась… И вот мы у цели. За забором в окружении больших деревьев и соседних типовых многоэтажек особняком стоит большой дом со стеклянной крышей, в котором уже более пятидесяти лет живет династия скульпторов и художников Манизеров. Гуго Матвеевич Манизер, известный московский пейзажист, профессор кафедры рисунка Суриковского института и сын знаменитых советских скульпторов Матвея Манизера и Елены Янсон-Манизер, в эти дни отмечает 75-летие. Повод для общения более чем значительный. Но беседа наша начинается не с творчества Гуго Матвеевича, а с экскурсии по саду, не менее удивительному, чем сам художник. В саду растут редких видов деревья — в мой приезд они были пронизаны лучами солнца. Лучи упирались в великолепные скульптуры, стоящие на постаментах.
— Вот эта, видите, — Гуго Матвеевич подводит меня к фигуре балерины, стоящей под раскидистым деревом с очень интересной листвой и трудно произносимым названием гинкго, — мамина скульптура. Она очень увлекалась Улановой и вообще балетом. Скульптура стояла в фойе Большого театра, а как оказалась здесь — честно говоря, не помню. Помню только, что, когда перевозили сюда, ее сломали — прямо в лодыжках. Потом пришлось ступни приваривать.
— Кажется, точно такая же “Уланова” стоит в Стокгольме?
— Уланова знала, что у мамы была такая работа, и как-то (по-моему, перед каким-то ее юбилеем) она приехала сюда со знакомой шведкой, видимо, очень высокопоставленной. И через некоторое время из Швеции пришло письмо, что они хотели бы видеть скульптуру Улановой в стокгольмском музее балета. Ну что ж: сделали бронзовую копию и им отправили.
— Дом у вас интересный. Насколько понимаю, строил его ваш отец…
— Да, его построили в 1951 году по проекту отца и на его же деньги. А вообще в Москву мы попали в 1943-м — из эвакуации: мы же ленинградцы. Во время войны нас, ребят (у меня еще были, к сожалению, теперь уже умершие брат и сестра) и маму, эвакуировали в Ярославскую область. Потом некоторое время мы жили в Сибири, под Омском. Отца же сразу вызвали в Москву, поскольку он был зампредседателя оргкомитета по созданию Союза художников СССР. Он оставил мастерскую свою (а работал он, кстати, в мастерской Опекушина — автора памятника Пушкину в Москве) и уехал из Ленинграда последним поездом, который по дороге попал под бомбежку. Отец, можно сказать, уцелел чудом: с ним в купе ехал капитан I ранга, который тут же скомандовал: “Лежать!”. Отец и лег, а все, кто в панике побежал по проходу, были либо ранены, либо убиты. Он даже сохранил номерок от своего места, пробитый осколком.
Жизнь в эвакуации отложилась в памяти Гуго Матвеевича не хуже иного пейзажа:
— Мы, дети, в четырех стенах не сидели — работали на поле, пропалывали цикорий, из которого потом в Ростове Великом делали кофейный суррогат. Ох и колючий этот цикорий был! Обидно, конечно, что война нашу привычную жизнь изменила — ведь в Ленинграде мы всерьез занимались музыкой, скрипкой.
— Родители, конечно, пытались воспитывать вас разносторонне?
— Да, у нас была очень музыкальная семья. Нас заставляли заниматься музыкой. А что касается изобразительного искусства, то, как ни странно, давления никакого не было. Может быть, и зря. Я часто вожу в отцовскую мастерскую своих студентов и показываю им рисунок, сделанный отцом в десятилетнем возрасте. Не верят. Настолько выполнено профессионально. Раньше детям даже в обычной школе на уроках рисования ставили руку, можно сказать, муштровали, доводили технику до автоматизма. Сейчас этого нет — развивают другие талант
windows10official.ru